Михалыч и "Оболонь"

Автор: Гершман Антон Лейбович (Городской Крысак)

Пролог

В этот раз мы с пацанами решили вспомнить школьное детство. Не поехали ни на природу, ни в кабак, а тихо-мирно подъехали на джипе Серого к его же подъезду, достали из багажника ящик "Оболони", уселись на лавочку и стали пить пиво, травя байки про житье-бытье. Лера — секретутка Серого — сидела с открытой бутылкой и тихо млела от бросаемых на нее интимных взглядов.

— О! — воскликнул Серый, увидев бредущего к нам деда. — Это наш Михалыч! Сейчас пустые бутылки просить будет. Михалыч — это дед знатный! Может историю рассказать про что угодно.

— Про что угодно? — недоверчиво переспросил Горбатый (высокий стройный парень, за это и получивший такое прозвище).

— Полштуки ставлю! — ответил Серый, и, повернувшись к приближающемуся деду, крикнул. — Эй! Михалыч! Подваливай! Дело есть!

Дедок не заставил себя долго ждать:

— Хлопцы, бутылочки не выбрасывайте? — полувопросительно сказал он вместо приветствия.

— Отдадим тебе все бутылки, и еще ящик пива сверху! — пообещал Серый. — Только ты нам байку расскажи. Ты ведь про все можешь рассказать.

— Это да! — приосанился Михалыч. — Что хошь покажи, все повидал, про все расскажу.

— Ну что? — повернулся Серый к Горбатому. — Заказывай байку!

— За пиво, значит... — процедил Горбатый. Посмотрел на Леру, аж втянувшую щеки от предвкушения, на бутылку в ее руке... — Вот про Оболонь ты нам и расскажи!

Михалыч съежился, как будто его собрались ударить по лицу.

— Не, братишки. Про что хотите, расскажу. А про Оболонь бы не надо, а? Не надо про Оболонь, слышь?

— Так, я не понял! — заявил Серый. Глаза его приобрели тот неприятный оловянный оттенок, который появляется, когда с Серым лучше не связываться. — Нехорошо поступаешь, дед. Я тут, понимаешь, наобещал всем, а ты... У тебя за всю жизнь столько бабла не наберется, чтоб неустойку отдать.

— Да не, ребятки, я ж это... Я могу...

— А можешь, давай рассказывай.

— Так ведь это... Неприятная история-то вышла...

— А это уже не мои проблемы, Михалыч. Колись.

И Михалыч начал свой рассказ.

Рассказ Михалыча

Стояла наша рота в войну под Полтавой. Гадов били. И пришел к нам приказ — срочно выдвигаться в Одессу. Мы что, мы люди военные. Раз приказано — значит, нужно. И маршем, пешим порядком, рванули мы на юг. А это осень была, слякоть, дороги развезло, ребята злые, что черти. И шли мы через местность, вот как сейчас помню, так и называется — Оболонь. Остановились на ночь в деревушке какой-то, а места-то болотистые, а ребята с устатку, ну и давай, короче, шариться, авось кто выпить-то и поднесет. Ну и говорят нам, мол, во-он там, на дальнем конце, стоит изба, в ней старый Моше живет, жид, пиво варит, хорошее пиво. Мы, натурально, к нему. Давай, кричим, пива, нету пива — хоть сусла давай. А он, зараза, заперся, да и кричит в ответ, мол, нету ничего. Ну кто ж ему поверит — высадили дверь, короче, ну, конечно, наваляли по шеям ему, чтоб не выпендривался, да искать пошли. А там — верите ли — ни пива, ни котлов, только машина какая-то чудная стоит, гудит. Мы ему — отвечай, мол, гад, что за прибор. Он замялся так, говорит, мол, не могу сказать, тайна, да и все такое. Тут протиснулся через нас Сидорченко — это особист наш был, въедливый мужик такой. И этот самый Сидорченко говорит еврею — так, мол, и так, рация у Вас, гражданин как вас там, Вы, небось, шпион немецкий, так? Ну, глаза-то у жидка забегали, бухнулся он на колени, да и стал говорить — нет, мол, никакой я не шпион, я — ну, тут мы ухохотались, конечно — я, говорит, с другой планеты прилетел, с другой звезды, с которой даже свет сюда четыре года летит. Какая-то Альфа, что-то там Кентавра, что ли. А аппарат, говорит, это синтезатор, я из него получаю, что мне надо. Вот, говорит, смотрите — нажал что-то, звякнула машина, и дверцу какую-то распахнула. А там — целая бочка огромная пива стоит. А еврей этот, с другой планеты который, он и говорит, мол, лучше пива во всем Союзе нет, когда-нибудь его прямо по имени этой местности назовут. Сидорченко смотрел, смотрел, потом напрягся, и как выдаст — а ты, говорит, фрицев, случайно, снарядами не снабжаешь? Что на него нашло, и не знаю. И как даст из волыны своей по аппарату три выстрела. Посыпалось что-то в нем, стихла машина. А жидок бухнулся на колени, не губите, говорит, я ж так навсегда тут останусь! Особист ему — так ты, говорит, гад, бежать собирался? Еврей подобрался весь, и, прямо стоя на коленях, и говорит ему — за твои злодейства, говорит, помрешь, как собака, за невыполнение приказа военного тебя под трибунал отдадут! А Сидорченко, пока тот говорил, вложил ему наган меж зубов, и еще раз выстрелил.

Ну и помер тот еврей, конечно. А только прав он оказался — через месяц расстреляли особиста. Мы ж до Одессы так и не добрались! Вроде точно шли, по компасу, по карте, и ориентиры все соблюдали... А только вместо Одессы прямиком к Херсону вышли. Особиста прямо там повязали, там же и шлепнули — оказывается, мы лишних месяца полтора блукали, хотя любой поклялся бы, что раньше срока пришли. А я... А я десять лет лагерей получил.

Эпилог

Наступила тишина. Вечерело. Лера так и сидела, покусывая травинку, невидящим взглядом уставившись поверх горлышка так и не начатой "Оболони".

Серый, крякнув, поднялся, подошел к джипу и достал из багажника еще один ящик пива.

— Бери, дед, — сказал он. — Заслужил. Хочешь, донести помогу?

Они вместе пошли в соседний подъезд. Горбатый, проводив их взглядом, заметил:

— Да, за такой рассказ полштуки не цена.

И прикрыл глаза, напевая под нос старую песню про матроса Железняка: "Он шел на Одессу, и вышел к Херсону". Я смотрел на него, на пустые бутылки из-под "Оболони", а перед глазами плыли болота, украинские ночи и инопланетянин, на коленях стоящий перед озверевшим представителем Земли.