Тол-Сирион глазами очевидца

Автор: Кэт Вязовская Анжела Ченина

…Темноты не было – было странное состояние, когда ты всё видишь, слышишь, но всё плывёт мимо, мимо, мимо… Не было и боли: после того, как среди ночи у озера на нас посыпались меткие стрелы, и я вслух взвыл, — потом раздалось «Этого не трогать!», ко мне подскочили какие-то чёрные силуэты, и наступило странное забытьё, не явь и не сон…

Кто и куда меня нёс, я не знал. Потом вдруг оказался на полу, где-то рядом раздался мужской голос – ужас узнавания:

— Хатальдир Юный!..

Затем на меня свалилось что-то тяжёлое, потом чей-то резкий – до металла — голос, приказавший кого-то куда-то убрать, и в поле зрения появился… кто-то. Чёрные волосы, пронзительные зелёные глаза, ощущение _силы_ — даже сквозь это состояние не-яви. И – ледяные руки на моей коже.

— Хатальдир, очнись!

Жизнь вернулась словно ударом. И тут же – осознание: это же Гортхауэр!

…только уже очутившись снова на полу, я сообразил, что первым делом бросился его душить, чего он, разумеется, не допустил. Дальше последовала короткая перебранка, — я не очень понимал, кого с кем, да мне было и всё равно: я не мог отвести глаз это этого жуткого и зачаровывающего создания, и хотелось немедленно куда-то сбежать… поэтому, когда он приказал отправить нас всех в камеру, я рванул туда первым.

Следом впихнули Амлаха, — я узнал его, были знакомы, но не общались, — просто зна-ли, как друг друга зовут… и ещё там был эльф. Красивый, как видение. И только тут навали-лось всё: ночной бой... да нет, что там! Нас просто перебили. Они спросили, что произошло, я смог только сказать – «нас больше нет». Дальше мне стало жутко стыдно, потому что плакать…нда. Барахир бы сказал, что не надо. Они пытались меня успокоить.

Сквозь ярость и отчаяние – я всё пытался понять, почему меня оставили в живых. В камере был ещё один человек, Римион, – самый тихий из нас всех. Он рассказывал, что вёз меня сюда, что видел тех, кто вырезал наш отряд…

В голове стало складываться – мучительно-чётко, как в кошмарном сне. Хорошо, они оставили меня в живых. Зачем-то я им нужен. Что ж… пусть пеняют на себя. Раз так, — я найду их. Найду убийц. И отомщу! И вешаться здесь я не буду!

При одной мысли об этом мне стало легче, — как будто цель появилась, что ли, выход из беспросветности. Хотя в глубине души я понимал, что ничего эта месть не изменит, и никого ею не воскресишь. Вот только как мне это сделать?

Римион потихоньку рассказывал о том, как он ехал сюда, — с «тёмными», что они «нормальные люди», что был там человек, на которого я вроде как похож… Я отмахнулся, — слышал такое с детства, что похож я на северян, волосы чёрные, и прочее. Амлах кивнул: да, похож, и что теперь?.. Притянул меня к себе, начал шёпотом говорить: не верь этому человеку... С эльфом они как-то между собой начали рассуждать, зачем я мог понадобиться «тёмным», — потому что знаю, кто поддерживал отряд Барахира, и стали убеждать: не выдавай, молчи. Я раздражённо пожал плечами: как будто мне это ещё объяснять надо! Ну что они, в самом деле, — раз маленький, так значит, ничего не понимает, и надо ему обязательно указывать, сам не сообразит?! Ссориться с ними всё же не хотелось, и я сказал – давайте петь песни. Они не ожидали, — лица чуть посветлели. И я запел песню, которую когда-то, немыслимо давно, в невозможное мирное время, которое теперь казалось почти сном, моя мама пела папе. «Дуй, ветер с севера…»

Где-то на втором куплете Амлах отвернулся. Я смутился, хотя останавливаться не стал, — да что же это, мне же всегда говорили, что я неплохо пою, да и песня была хорошая, в высокой тесной каморке без окон от неё как будто пахнуло воздухом свободы… Я закончил и неуверенно взглянул на Амлаха. Тот не смотрел на меня – повернулся к эльфу.

— Он и по духу с севера, — сказал то ли с досадой, то ли просто огорчённо. – Но песня хорошая.

Я кивнул, но петь им мне больше не хотелось. А собирался – что-то боевое, наше, чтобы поддержать, чтобы дух поднять… Ну уж нет. Это так важно, — кому ты поёшь, с какими глазами тебя слушают, а тут – как будто тебя подстрелили на взлёте.

Я потихоньку прислонился к холодной стене. Как знать, сколько придётся тут сидеть…

И тут – мне как будто кто-то положил на плечо холодную руку. Я замер: это невозможно, рядом же никого не было! И – через мгновение – голос, как будто со всех сторон сразу, тёмный, с резкостью металла, почти призрачный… тот самый, который я услышал, едва очнувшись.

«Ты один из нас… твой отец был моим другом, мы искали тебя…»

Я шарахнулся в сторону, увидел ужас на лицах остальных – как зеркальное отражение своего собственного.

— Нееет! Это неправда, этого не может быть!

— Чего не может быть? – внимательно переспросил эльф. – Что он тебе сказал? Не бойся.

Я зажмурился. Легко сказать – не бойся… Сердце отчаянно колотилось чуть не в горле, дыхание перехватывало. Промелькнула мысль – между прочим, раз я «один из вас», то втереться к вам в доверие и найти убийц мне будет проще. Впрочем, мысль исчезла так же быстро, как и появилась: я никак не мог отойти. В груди что-то заныло, — там, куда попала стрела, эльф потянулся, чтобы помочь, я почувствовал исходящую от его рук «силовую» волну… и от этого почему-то стало ещё хуже. Как будто столкнулись две волны, тёмная и светлая, а я попал между ними…

Издалека – вдруг принеслось ощущение, так знакомо, что брала оторопь: прикосновение, от которого боль стала уходить, таять... Совсем как тогда, недавно, только не было этого холода… А через короткое время дверь отворилась, и в светлом проёме возникла женщина-воин. Посмотрела на меня, потом на Римиона.

— Вы двое – на выход.

Я поднялся, внутри всё сжалось, как будто перед прыжком в пропасть. Вот оно!.. Эльф и человек что-то говорили мне вслед – держись, не выдавай… Я вздохнул и первый шагнул наружу. Будь что будет!

Комната, в которую нас привели на этот раз, была не слишком большой, с камином, и в ней сохранилось много того, что, наверное, осталось от эльфов — книги, резные стулья... А сам Гортхауэр сидел у стола, почему-то опустив голову — и вид у него был уже далеко не такой устрашающий, как тогда, в первый раз, когда я его увидел. И бокал с прозрачным золотистым вином стоял на столе. Полупустой.

Дверь за спиной захлопнулась.

Я сделал над собой усилие и шагнул вперёд. Что-то будет. Точно будет. Спрашивается, куда ему деваться-то, этому чему-то...

— Садитесь, — проговорил майа. — И не бойтесь. Вам я вреда не причиню. Я позвал вас не для того, чтобы допрашивать. Вина хотите?

Я отрицательно мотнул головой — и случайно встретился с его глазами. Мне показалось, что я куда-то лечу... или тону... Было и страшно, и как будто тебя завораживает что-то, и не оторваться. Словом, пропасть и никогда не выбраться обратно...

Встряхнулся, сел — куда попало. При виде этого создания весь мой запал как-то сразу растворился. Обманешь его, как же...

— Знаю, что вам неприятно разговаривать со мною, — продолжил Гортхауэр, — особенно после того, что вы видели и пережили. И все-таки поговорить нужно. Хатальдир... Тебе будет трудно осознать это сразу, но ты должен понять. Ты — из наших людей. Ты рожден на Севере, и мы искали тебя. Это было одной из причин, по которой тебя не убили — тебя узнали. Вторая причина — ты слишком юн, а мы не воюем с детьми, даже если они ненавидят нас.

Я прерывисто вздохнул. Коварный план, чтоб ему...

— Я мало что помню. Отец... мне так мало от него досталось.

— Твой отец погиб вчера, — проговорил Гортхауэр, немного помолчав. — Неподалеку от Острова. Погиб от эльфийской стрелы, и Римион был свидетелем этого. Твой отец был Воином Слова, он никогда никого не убивал. Мне жаль, что так получилось. То ли злая ирония, то ли судьба — еще день, и вы встретились бы, но — не вышло.

На душе стало тоскливо и пусто. Этот эльф ещё спрашивал, важно ли это будет для меня, если окажется правдой... ещё бы не важно. Голос, который снился мне, который пел песни и рассказывал стихи... который я никогда не услышу. Никогда. Какое страшное слово — как обрыв в бездну.

Где-то на дне сознания колотилась мысль, что это всё неправда, я попытался зацепиться за неё — и понял: бесполезно.

Я опустил голову... и вдруг взгляд упал на голубые бусы, валявшиеся в углу комнаты. Я чуть не подпрыгнул: Эйлинель! Откуда? здесь? Она была здесь?! Или всё-таки — не её... да нет, я в этом никогда не ошибался, у вещей есть ощущение хозяина... Я сжал бусы в кулаке. Что он с ней сделал?!

— Здесь была Эйлинель, — прозвучало тихо и обвиняюще. — Ей было плохо.

— Эйлинель? — удивленно переспросил он и только теперь заметил эту нитку бус. Подошел, хотел было взять — я не позволил. — Да, все верно. Она была здесь, и ей было плохо. Сейчас она в Бретиле, со своими, я отправил ее туда. С ней все будет в порядке. Ты что, знал ее раньше?

— Ещё бы не знать, — яростно выдохнул я. — Она жена одного из наших! Как вы нас нашли?

— Горлим, — коротко ответил Гортхауэр. — Он рассказал мне все. Добровольно. Он был убежден, что Эйлинель у нас, и я не стал разуверять его в этом.

Сволочь, подумал я, но вслух не сказал. Моя идея казалась чем дальше, тем более невозможной. Притворяться своим — для этих — было выше моих сил.

— Римион, — обратился майа ко второму человеку, — ты ведь уже понял: твой спутник и был отцом Хатальдира. А теперь я прошу рассказать мне то, что он просил тебя передать.

— Тебе он ничего не велел передавать, — резко ответил Римион.

— Неужели? А эти слова ни о чем не говорят тебе?..

Гортхауэр подошел к Римиону совсем близко, нагнулся над ним — и произнес медленно:

— ..О твое усталое тело

Притупила жизнь острие.

Губы Смерти нежны, и бело

Молодое лицо ее...

Римион дернулся, словно его ударили, вскочил, снова сел, закрыл лицо руками, согнулся в три погибели. Некоторое время он молчал — майа ждал — потом зашептал быстро, торопливо, захлебываясь словами:

— Нет, нет, нет. Это не тебе. Это не может быть тебе. Ты не такой, как он. Он никого не убивал, а ты убийца. Он не мог говорить это для тебя... Откуда ты знаешь?! Он сочинил это при мне, он не мог тебе рассказать!

— Я знаю все, что знают мои воины, — спокойно ответил Гортхауэр. — Это подобие эльфийского осанве. Но тогда, перед смертью, его мысли путались. А теперь я прошу тебя — расскажи мне то, что слышал, целиком.

— Нет, — бросил Римион, как отрезал. — Не для тебя.

— Ну что ж...

Майа вернулся к своему столу, снова отхлебнул вина — и вдруг заговорил, не спеша, медленно, чуть нараспев:

— Из-за свежих волн океана

Красный бык показал рога,

И бежали лани тумана

Под скалистые берега....

Он говорил и говорил, тихо, плавно, и вдруг в его голос вплелся голос Римиона — продолжавший эти странные стихи.

Я ошалело уставился на них обоих.

— Откуда ты знаешь? — не выдержал я, снова впившись взглядом в эти невероятные глаза. — Эти стихи снились мне, совсем недавно...

— Я слышал это в мыслях твоего отца, — ответил майа тихо.

Словно нахлынуло — папин голос, и стихи, стихи... я помнил их, помнил каждое слово — и невозможное, невероятное время, которому уже не вернуться, когда я, маленький, запоминал эти слова, красивые и непонятные, как повторял их вслед за отцом, и так хотелось делать это снова... Очень хотелось завыть под стать волкам Острова, но это было невозможно.

— Возьми, — майа протянул бокал с вином. — Выпей. Станет легче, надеюсь. Что поделать, Хатальдир, одно слово — война. Каждый день гибнут люди. Я так устал от этих непрекращающихся смертей... У тебя еще есть родственники там, на Севере. Правда, уже не близкие, но они примут тебя, если ты захочешь вернуться.

Я молча взял бокал. Его присутствие сковывало, давило — хуже стен каземата. Устал он, понимаешь...

— Тебе надо на Север, — певуче сказала вдруг та женщина-воин, которая привела нас сюда. — Там нет войны. Там тебя примут, там ты сможешь отдохнуть, будешь петь свои песни...

От её голоса мне почему-то стало легче — повеяло чем-то домашним, родным, тёплым... Я сам не заметил, как потянулся к ней, — куда угодно, только подальше от этого создания с притягивающим взглядом зелёных глаз.

— Эти стихи были тебе, — внезапно сказал мне Римион. — Не ему. Твой отец... Ты что-нибудь помнишь из его стихов?

— Помню.

— Почитай, — попросил вдруг майа. Голос его теперь был почти совершенно человеческим — ничего особенного. — Сейчас так редко можно это услышать.

— Нет, — резко сказал я.

Между мной и ним словно стояла стена — построенная самой войной, что ли... А мне так хотелось согласиться, так хотелось — неважно, кому, неважно!.. Чтобы просто воскресло из небытия то ощущение покоя, тихого вечера, когда за окном нисходит ласковая ночь, и горят свечи, и...

— Нет.

— Ты хочешь вернуться к остальным, в камеру? — спросил майа. По лицу его было не понять, как он воспринял это короткое "нет". — Или предпочтешь остаться пока в других комнатах?

Я пожал плечами. Мне было всё равно. Вспомнилось: и Амлах, и тот эльф были уверены, что меня будут допрашивать о тех, кто поддерживал отряд Барахира... То, что ничего подобного не происходило, меня почему-то уже перестало удивлять. Пришлось признать, что в отношении меня действительно дело вовсе не в отряде.

— Будь так добр, реши это сам, — голос майа стал более настойчивым. — В конце концов, ты ведь хочешь, чтобы к тебе относились, как к взрослому человеку. Я не хочу направлять каждый твой шаг.

Я разозлился. Вот пристал...

— Я останусь здесь.

Гортхауэр усмехнулся едва заметно, улыбнулась и та женщина.

— Хорошо, — проговорил он. — Тогда, во-первых, сходи и переоденься — Ринна тебе поможет. Не стоит постоянно ходить в этих окровавленных обносках. Жить будешь в одной из гостевых комнат, пока не примешь решения — на Север возвращаться или в Бретиль. Римион, что же до тебя, то ты можешь остаться, или уйти, когда пожелаешь, ты не враг мне, и задерживать тебя я не стану.

Я поспешно сбежал из-под этого взгляда и только уже в какой-то из соседних комнат в полной мере осознал, насколько именно без Гортхауэра мне легче. Пока переодевался, потихоньку поглядывал на Ринну. И как они под его началом служат, — привыкли, что ли? Хотя надо отдать ему должное, стихи он читает совершенно потрясающе, сразу ныряешь с головой в завораживающую сверкающую реку слов, и не хочется возвращаться обратно... если бы он в своей жизни только стихами занимался, насколько было бы лучше!

Рубашку мне подобрали красивую, атласную, явно эльфийскую — поневоле закралось подозрение — не с убитых ли эту одежду сняли? А одежды тут было много, самой разной, и Ринна заставила меня надеть красивый пояс — кажется, позолоченный, такие только лорды нолдор носили. Оглядела удовлетворенно и только тогда повела обратно. Майа, увидев меня, тоже довольно улыбнулся.

— Так гораздо лучше, — сказал он. — А теперь — извини, мне нужно заняться делами. Можете пока остаться здесь, я не возражаю. Там, в шкафу, найдете вино, если захотите... Ринна, — позвал он женщину, — идем.

И, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты. Следом вышла и женщина. И закралось подозрение, переходящее в убежденность — он сейчас займется теми "делами", что прервал недавно при появлении Римиона. Этими двумя, Амлахом и Эрионом.

— Ты очень похож на своего отца, — негромко сказал Римион.

На его честной физиономии было написано: он тоже считает, что во вражьей рубашке мне гораздо лучше. Сговорились, право слово. Впрочем, всё это вполне вписывается в мой план... Теперь бы попасть туда, где Амлах, надо, чтобы он меня увидел... и хорошенько проклял. Ладно, надо подумать, как это устроить...

— Ты говоришь, что помнишь стихи своего отца. А мне — почитаешь?

Мне снова стало тоскливо.

— "И вновь, и вновь твой дух таинственный

В глухой ночи, в ночи пустой

Велит к твоей мечте единственной

Прильнуть и пить напиток твой..."

Я остановился — следующая строчка всплыла не сразу... а Римион подхватил, и вдруг, внезапно — возникло это чудо, то самое, как мечта — говорить одним и тем же волшебством слов, ткать незримую серебристую ткань их, от которой сам язык обретает смысл, а обыденность исчезает... До конца стиха мы добрались вместе.

— Это точно был твой отец, — горько сказал Римион. — Его убили эльфы. Это всё правда.

Я кивнул. Правда эта встала передо мной во весь рост... и рост этот оказался немаленьким.

И внезапно – я услышал разговор. Так явственно, словно говорившие были рядом. Не только услышал — еще и увидел: как будто вторым зрением, но очень четко. Комната, похожая на ту, самую первую. Гортхауэр и тот человек, Амлах.

Они разговаривали. Просто сидели друг напротив друга и говорили. Амлах развалился в кресле с таким видом, словно хозяином здесь был он: резкая перемена. Недавно в камере он вел себя совсем иначе. Майа, напротив, почему-то держался очень напряженно, и лицо его было неживым, застывшим. Он даже в глаза Амлаху не смотрел.

А тот говорил, не останавливаясь.

— ....я боюсь, что Моргот лжет и тебе. Он прячет свое коварство, чтобы ты верил ему и был добровольным рабом. Но Мудрые считают, что ты не безнадежен, и поэтому я говорю с тобой. Моргот обманывает тебя!

Гортхауэр молчал, слушая эту речь, потом — спросил:

— У тебя есть отец?

— Да, но.. — начал было человек, но майа прервал его:

— Быть может, он тоже тебя обманывает, чтобы ты верно служил ему?

— Тут совсем иное! — горячо возразил Амлах. — Моргот ненавидит весь мир, а ты сам говорил, что хочешь прекратить войну. Я тоже хочу, и показываю тебе путь. Ты — его главный военачальник. Откажись от Моргота! Уйди от него, отрекись от Тьмы, и увидишь — тебя простят...

— Если я принесу достойный плод покаяния, — закончил майа. — Если упаду в ноги великим Валар, если откажусь от самого себя, если предам того, кого люблю, и всех, кто мне верит, кому нужна защита. Открыть нолдор путь на Север, залить наши земли кровью тех, кто служит Мелькору, позволить вам всех уничтожить... Что еще ты предложишь мне?

— Ты жалеешь их? — с издевкой осведомился Амлах. — Позволь не поверить! А хоть бы и так — тот, кто служит убийце, сам есть убийца, и мы не должны позволять жалости останавливать наши мечи. Там, на Севере, нет людей. Там есть лишь прислужники Моргота.

Майа молчал долго. Потом заговорил:

— Представь, что ты родился на Севере, далеко в землях Дор-Даэделос. Представь, сделай такое усилие, что ты родился — женщиной. Ты не знаешь ничего ни об эльфах, ни о светлом Амане — вернее, знаешь, но мало: что эльфы — странные, непонятные существа, бессмертные, прекрасные и чуждые, утверждающие, что всех, живущих на Севере, следует уничтожить уже за то, что они служат Мелькору. Твой отец погиб на войне, далеко на юге. Погиб от рук нолдор. Ты не служишь — ты просто живешь, и не понимаешь, почему эта жизнь называется — "служить Врагу". Ты взрослеешь, у тебя появляется друг, он родом из соседнего селения, ты любишь его, вы мечтаете, что скоро будете жить вместе, что у вас будут дети. Он мастер, он не хочет воевать и убивать людей. Он учился в Твердыне, вернулся, его уважают — никто не умеет делать разные нужные вещи так, как он. Но война докатывается и до ваших земель. И вот однажды ты с ужасом узнаешь, что соседнее село едва не сожгли дотла — и что напавшими были эльфы. Что в селе почти не было умелых воинов, а те, кто был, все равно уступали нолдор в умении сражаться. Что из Твердыни подоспели майар, и нолдор все же сумели остановить — но для убитых все было уже кончено. А потом ты вдруг узнаешь, что там, среди убитых, был и твой друг. И, конечно, никто из эльдар не усомнился, что его следует убить. Ты видишь своими глазами — мертвые тела, здесь почти все мужчины села, есть и женщины... Все они — защищали свои дома. Пытались. На Севере всех учат управляться с мечом, да только долго ли человек, никогда толком не воевавший, выстоит против тех, кто сражается веками? И будь ты там, попытайся встать рядом со своим другом — тебя убили бы тоже, не усомнившись ни на секунду...

Я словно очнулся, когда Гортхауэр замолчал, и словно огнем обжег меня издевательский голос Амлаха:

— Ах, какая трогательная история! Можно, я расплачусь?

— Тем не менее, это правда, — ровно проговорил майа. — Похожие истории во время Осады были не так уж редки. Эти действия нолдор ты считаешь достойными?

— Война есть война, — пожал плечами Амлах. — Лес рубят — щепки летят. Не надо было брать мечей в руки...

— Когда жгли их дома, — закончил майа.

— Они служат Морготу! Убийце! Значит, и сами они — такие же убийцы, и не заслуживают ничего, кроме смерти!

Гортхауэр вздохнул. Спросил устало:

— Чего ты хочешь от меня, Амлах?

— Я ведь говорил! Отрекись от Моргота, и он не сможет нам противостоять, он не так силен, как хочет казаться. Все годы Осады он был беспомощен, он не сумел отмести нолдор от своих стен, а до Осады у него попросту не хватало сил, чтобы их уничтожить!

— Нолдор живы до сих пор лишь потому, что Мелькор не хочет их гибели, — произнес Гортхауэр, и я каким-то шестым чувством понял — разговор этот становится для майа все более невыносим, что-то поднимается внутри него, то ли гнев, то ли возмущение, то ли ярость, и к этому примешивается самое худшее, что и выводит его из себя — осознание беспомощности перед лицом слепой веры. В голосе майа была едва заметная дрожь.

— Была бы на то моя воля, — продолжил Гортхауэр, — я бы выжег их еще в первые годы, когда они ступили на наши земли.

— Отчего же не выжег? — прищурился Амлах.

— Я уже сказал: Мелькор не позволил мне сделать этого.

— Не лги самому себе! Ты просто не смог с ними справиться! Они гнали твоих орков от моря до самых ваших стен!

Майа лишь кинул на Амлаха короткий взгляд, в котором пряталась усмешка, и сказал:

— Амлах, мне начинает надоедать этот разговор. Ты не поведал мне ничего нового — я слышал такие речи тысячи раз. Ты сам понимаешь, что от Мелькора я не отрекусь. Наша вера отличается от вашей, и она говорит — неважно, кому ты служишь, важно, добро или зло ты несешь в мир.

— Нет! — снова вскинулся Амлах. — Это ложная вера. Истинная вера гласит — тебе простится зло, если ты совершил его на службе праведному делу. Неважно, что ты делаешь, важно, кому ты служишь!

...Я не понял, что произошло. Все вокруг вдруг вспыхнуло огненной болью, я на мгновение перестал видеть, что происходит там — а потом увидел снова: Амлах валяется у стены, схватившись за подбородок, и из разбитого рта у него течет кровь. Но когда человек все же поднялся — вид у него был, словно у победителя. И Амлах выплюнул, с окровавленной улыбкой глядя в лицо майа:

— Тебе просто нечего сказать, раб Моргота!

Но майа уже отвернулся от него. Со стороны казалось — он невозмутим, и лишь я понимал, чего эта невозмутимость стоит. Дверь той комнаты открылась — вошли двое воинов, подхватили Амлаха под руки.

— Я обещал отпустить тебя за твою песню — и отпущу, — безразлично проговорил майа. — Вышвырните его вон.

…Я выскочил в коридор, тяжело дыша и отчётливо осознавая, что ещё секунда — и я сам пойду драться.

С Амлахом.

Он же просто издевался.

Намеренно. Хладнокровно.

Месть в действии...

И я хотел стать таким же?! Втереться в доверие, воспользоваться тем, что со мной обращаются не как с врагом, а потом, потом... Да это хуже, чем убийство...

Я не знал лабиринтов этой крепости, не знал, куда идти, зашагал наугад, — только понимал: надо найти его. Немедленно.

Что-то как будто сломалось — нет, не в душе, нет... разрушилась та прозрачная, но прочная стена, которую я чувствовал, которую построила сама война. Та самая стена, которая разделяла меня и Гортхауэра, которая не позволяла раскрыть ему душу, не позволяла — да, именно: перестать быть врагами.

Потому что — "ты один из нас"...

Как будто сами ноги принесли к этой двери. Вело то самое шестое чувство. Недалеко. Я рванул дверь — и остолбенел, увидев майа лицом к лицу.

Потому что на лице Гортхауэра не было и следа бесстрастности: глаза горят бессильной яростью, лицо искажено... Глаза — мокрые. Он что — плакал?!

— Ты — видел? — выдохнул майа, должно быть, только что осознав, кто был свидетелем их разговора.

— Видел, — тихо сказал я, задним числом сообразив, что понятия не имею, как у меня это получилось, и что это вовсе не "наваждение врага", потому что "враг" — вот он, и он ничего не делал, чтобы "показать" мне это, потому что... Едва соображая, что делаю, я взял его за руки.

— Пожалуйста, не надо, ты что...

Пару секунд наши руки соприкасались — потом майа отстранился. Отвернулся. Я понимал — он снова замыкается в эту свою вечную маску холода и бесстрастности.

— Не стоило тебе смотреть. Не для тебя было это зрелище. Слишком рано...

Я молчал — хотя в голове вихрем проносились тысячи мыслей. Я хотел понять, почему он был другом моего отца... теперь понял. И отчаянно, до острой боли в груди, хотел, чтобы он снова попросил меня почитать ему стихи или спеть песню...

Потом наконец решился возразить:

— Стоило!

— Ты, насколько я понимаю, не знал этого человека раньше, — майа сел, вынул из воздуха очередной кубок с вином, глотнул — кажется, в один глоток выпил едва ли не все. — Это хорошо. Потому что далеко он не уйдет. Я убью его. Как и эльфа.

Я только кивнул: слова застряли в горле. Да, не знал, да, понимаю... Просто — понимаю. Так странно и страшно: ты тоже знаешь, что такое ненависть, что такое желание убивать, и что такое — ненавидеть войну, заставляющую тебя всё это делать... А ведь мы похожи.

— Ты ведь слышал, что он говорил, — продолжал Гортхауэр. — "Не понимаю я, зачем ты сделал эту глупость — согласился отпустить меня на свободу. Но я ею воспользуюсь. Ты говоришь, я малая капля, от меня ничего не зависит, но из капель сливается море. Давай, отпусти меня, и я пойду убивать твоих прислужников снова." Какова сволочь...

Он шагнул к окну — всмотрелся в него — медленно поднял руку... и вдруг резко сжал ладонь.

— Все, — коротко бросил он.

Я осознавал, что это значит. Амлаха больше нет. И... на мгновение мне стало жутко от этой мысли, но жуть быстро исчезла: мне стало легче. Заслуженное наказание... наверное. И вдруг прошла мысль: а ведь Гортхауэра легко довести, его спокойствие — это же только маска, под которой он тщетно пытается спрятать свою душу, свою отчаянную веру — в людей, в справедливость, в то, что можно найти путь к сердцу и прекратить войну... Я понимал, что помочь ему ничем нельзя, и что делаю я, наверное, очередную глупость — только я подошёл к нему и молча обнял за плечи.

Майа только улыбнулся.

— Зачем ты жалеешь меня? — негромко спросил он.

Я растерялся. Мне как-то совсем не приходило в голову, что я, во-первых, вообще его жалею, а во-вторых, что делаю это ещё и зачем-то.

— Не знаю...

— Не стоит жалеть меня, Хатальдир. Я действительно убийца, и причины, по которым я убиваю, ничего не меняют. Там, в камере, Амлах говорил тебе, что я сделал с ним — это была правда. И он — не последний человек, кого мне еще придется собственноручно пытать — и убивать после. Не того ты жалеешь, Хатальдир, — майа вздохнул. — Жалей лучше своих погибших друзей. Барахира, его товарищей... Я знаю — они были хорошими людьми. Они и вправду заслуживают скорби, а не того, чтобы о них забыли на следующий день после гибели.

— Я их не забыл и не забуду, — с обидой сказал я. — Хоть я и не майа.

Объясняться с ним мне не хотелось, да было и попросту трудно. Самому бы понять, что происходит, как так получилось, что вместо чудовищ на противоположной стороне я, как и он, стал теперь видеть людей, понимать, что они — такие же, как я... Может, это и есть — повзрослеть?.. Лучше бы он меня стихи попросил почитать, честное слово...

— Да, стихи... — проговорил он, как будто читал мои мысли. — Хотя бы теперь — не откажешься? Ты удивишься, наверное, но я и вправду люблю стихи. У нас многие пишут, не у всех выходит хорошо, но у твоего отца — выходило.

Я очень глубоко вздохнул: вроде бы он начал немного отходить от этого кошмара и снова стал похож на то невероятное существо, которое вместе с Римионом сплетало волшебную драгоценную паутину слов.

— Не откажусь...

Я смотрел ему в глаза — невозможно оторваться, только уже нет этого ощущения падения в пропасть, наоборот: как будто я обрёл под ногами твёрдую землю. Я не встану на твою сторону с оружием в руках, нет... но и воевать против тебя не буду.

Не смогу.

И те, за кого я хотел мстить, — я очень надеялся, — поняли бы меня. Ты прав, Гортхауэр, они были хорошими людьми...

— У них ведь были жены, дети? — спросил вдруг Гортхауэр. — Были у кого-то живы родители? Мы не знаем этого — а ты ведь должен знать.

— У Барахира жена давно умерла, — не сразу ответил я. — Берен... был с нами. Жениться не успел, хотя ему уже много лет было... тридцать семь, что ли. Вот у Горлима Эйлинель... А остальные лет на пять, на шесть старше меня были, родители у всех живы, я знаю, где они сейчас...

— Бретиль? — спросил майа. — Или остались в Дортонионе? Там остались некоторые — не захотели уходить с остальными. В основном старики... говорили, им все равно умирать, — губы Гортхауэра на миг сжались в линию, в глазах промелькнуло странное выражение — чтобы тут же снова исчезнуть.

— Остались, — голос помимо воли дрогнул. — Я пару раз туда ходил, по-тихому, узнавал. Ребята просили. Я ж маленький, я проберусь там, где взрослого заметят за милю. Вот и пробирался.

— Ты мог бы пробраться туда и сейчас, — задумчиво проговорил Гортхауэр. — Только вот вести, которые ты принесешь, будут для них нерадостными... Знаю: там все живут в страхе. После того, как большинство жителей ушли, оставшимся стало совсем трудно, почти в одиночку. К тому же — там стоят наши отряды. Кто остался — живут, по сути, среди врагов, и каждый день ожидают гибели. Мы стараемся помогать так, чтобы не вызывать еще большего страха, но это уж как удается.

Я машинально коснулся рукой груди, там, куда нынче ночью — теперь казалось, страшно давно! — попала стрела. Пойти туда, рассказать: вот, наших всех убили, только что, а меня спас Гортхауэр, и вот я ему теперь не враг, и он мне — тоже... На враньё меня не хватит, это точно, проверено уже, не умею я врать, а внятно объяснить всё это так, чтобы меня свои не прокляли, пожалуй, не получится.

— Если бы я мог просить прощения, — произнес вдруг майа, — я бы сделал это. Только не поверят — и не простят. Никто. Даже те, кто сейчас живет в Дортонионе, и видит, что жить рядом с нами можно. Ты — человек с другой стороны, Хатальдир. Скажи — что мне делать?

Додумался, — мелькнула ошалелая мысль. Додумался спрашивать совета у тринадцатилетнего мальчишки... сначала я стал соображать: а и вправду, что делать-то? Наверное, говорить с нами, вот так, как со мной, — с каждым. Не все же такие, как Амлах, другие ведь поймут... И вдруг до меня дошло: он спрашивал совсем про другое.

— Ты не сможешь просто так взять и бросить оружие, не отвечать, когда нападают. И... когда оскорбляют — тоже. Я бы попросил тебя только об одном...

Я остановился. Нет, конечно, я тоже додумался... А, будь что будет. Сам ведь спросил.

— Пожалуйста. Не позволяй маске прирастать к твоему лицу. То есть — к душе. То, что для врагов, то, что против тех, кто... ну, ты понял... это должно быть, потому что надо уметь защищаться, но... Оставайся собой. Тем существом, для которого так хочется читать стихи и петь песни. Тем, кто ненавидит саму войну, подлость... Я знаю, это страшно трудно, но... ты ведь перестал быть мне врагом именно потому, что я это увидел.

Гортхауэр снова сел, обхватил лицо ладонями. Сидел так, молча, долго, наверное, несколько минут. Потом спросил тихо:

— Ты и вправду так считаешь? Очень это тяжело, Хатальдир. Очень. Одно дело — просто... работать. Другое — ощущать все, что делаешь, так, словно свое собственное. Помнить — всегда. Мы ведь даже забывать не умеем. Воспоминания не тускнеют, всегда остаются с тобою — до последней мелочи. Я и сейчас помню мир до первой войны — юным, свежим, помню, как в первые годы после Валинора — ты не поверишь — любил собирать цветы, носить их эллери в дома, чтобы было много, и непременно белые, и чтобы не увядали, а приживались после в садах. Венки из них плели... Каждую свадьбу помню, застольные речи, резные кубки на столах, вино, и как собирали яблоки для этого вина, и как сажали яблони, и как строили новые дома, в садах у которых эти яблони росли... А потом — потом все это забрало пламя. И меня-прежнего тоже. Тогда все это и появилось, как ты говоришь — маска. Я долго был не в себе. Не то, когда просто выходишь из тела — нет, разум блуждал где-то далеко, в серой пустыне, глаза не видели ничего, кроме пустоты. Это было спасением. Потом я научился отстраняться, не чувствовать. Хотя и рвется наружу, да, это тоже правда. А теперь ты говоришь — не нужно. Легко сказать...

От этой обжигающей откровенности мороз прошёл по коже. Какая жуткая жизнь...

Я подумал — а знал ли мой отец всё это? Надо полагать, знал... и, наверное, очень дорожил дружбой с ним.

— Прости меня, пожалуйста. Ты знаешь... по-моему, лучше мне куда-нибудь исчезнуть, пока я ещё чего-нибудь не ляпнул.

— Нет уж, не исчезай. Наоборот... Останься.

Я заметил, что он как-то вдруг изменился. Не было уже этого жуткого существа, наводящего ужас одним своим обликом; наверное, так Гортхауэр выглядел когда-то давно, в те времена, о которых сейчас рассказывал. Длинные черные волосы, простая темная рубаха, даже без пояса. Так он стал похож на человека. Даже, наверное, и не узнать в нем вражьего прислужника, если не знать заранее.

Нет.

Никогда.

Никогда я не буду больше убивать.

Спасибо тебе, ученик Врага, за то, что я это понял.

Я не встану на твою сторону в этой войне – но не встану больше ни на чью с оружием в руках.

И я буду читать тебе стихи и петь песни.

Завтра.

И всегда.

7